Умер Даниэль Бенсаид

После тяжелой многомесячной болезни вчерашним утром скончался Даниэль Бенсаид.

Революционер и активист с раннего юношества, он был одним из основателей организации Революционно-коммунистической молодежи (JCR) в 1966 г., одним из вдохновителей Движения 22 марта, активным участником событий мая 68-го и одним из создателей Революционно-коммунистической лиги в апреле 1969 года.
Длительное время Даниэль Бенсаид возглавлял Революционно-коммунистическую лигу. Участвуя в международной деятельности, он также был одним из лидеров Четвертого интернационала. Он принял непосредственное участие в создании Новой антикапиталистической партии (НАП).
Философ, преподаватель университета Париж-VIII, Даниэль Бенсаид – автор многочисленных произведений по философии и политике, главный редактор журналов «Critique Communiste» и «ContreTemps». Он живейшим образом участвовал в создании фонда Луизы Мишель и вел неутомимую идейную борьбу, отстаивая принципы открытого, недогматического марксизма.

Лучшей памятью для революционера являются его публикации. Публикую здесь его работу.

1. Что из теоретического наследия марксизма ушло в прошлое, а что сохраняет актуальность?

Хотелось бы сначала нюансировать или дифференцировать саму идею наследия. Нет одного наследия, их много: «ортодоксальный» (государственный или партийный) марксизм и «неортодоксальные» марксизмы, научный (или позитивистский) марксизм и критический (или диалектический) марксизм или же еще то, что философ Эрнст Блох называл «холодными или горячими течениями» марксизма. Речь не идет о простых различиях в прочтении и интерпретации, но о теоретических дискурсах, предполагающих подчас противоположную политику. Как часто повторял Жак Деррида, наследие – это не собственность, которую можно передать или сохранить. Оно есть то, что с ним делают или сделают наследники.

Так что же устарело в теории Маркса?

Я сказал бы, во-первых, некий социологический оптимизм: мысль о том, что капиталистическое развитие чуть ли не механически приводит к развитию все более многочисленного и концентрированного, еще лучше организованного и более сознательного рабочего класса. Целое столетие проб и испытаний продемонстрировало немаловажность расколов и разделений в рядах пролетариата. Единство эксплуатируемых классов – не естественная данность, но борьба и строительство.

Во-вторых, я считаю, что нужно основательно переосмыслить понятия диктатуры пролетариата и отмирания государства. Это сложный вопрос, поскольку сегодня в эти слова вкладывают не тот же смысл, который в них вкладывал Маркс. Тогда в лексиконе Просвещения диктатура пролетариата противопоставлялась тирании; она напоминала о достопочтенном римском прецеденте – исключительных полномочиях, делегируемых кому-либо на ограниченное время, а не беспредельный произвол. Несомненно, после военных диктатур и бюрократий ХХ века слово утратило былую невинность. Для Маркса оно обозначало большое новшество – впервые в истории осуществляемую большинством чрезвычайную власть, чью «наконец-то найденную форму» (по его же словам) представила Парижская Коммуна. Именно об этом опыте Коммуны (и о всех формах «низовой» демократии) следовало бы говорить сегодня. Понятие диктатуры пролетариата не означало для Маркса определенный институциональный режим. Скорее оно имело стратегический смысл, подчеркивая разрыв между старым социо-юридическим строем и новым состоянием: «сила рассекает два противоположных права», – писал он в «Капитале». С этой точки зрения, диктатура пролетариата является пролетарской формой чрезвычайного положения.

В-третьих, мы часто слышим, что Маркс мог бы быть (или был) хорошим экономистом или хорошим философом, но плохим политиком. Думаю, это неверно. Наоборот, Маркс – политический мыслитель, но не в том смысле, как теорию политики преподают в так называемых политических «науках» и не в смысле институциональных технологий (впрочем, в ХІХ веке в Европе совсем не было ни парламентских режимов – исключая Великобританию, – ни политических партий в известных нам современных формах). Он мыслит политику скорее как событие (войны и революции) и как изобретение форм. Это то, что я называю «политика угнетенных»: политика исключенных из государственной сферы, сферы, к которой буржуазная мысль сводит профессиональную политику. Хотя эта иная идея политики остается и сегодня очень важной, тем не менее она не устраняет «слепых пятен» у Маркса, способных совершить короткое замыкание между моментом чрезвычайности («диктатура пролетариата») и перспективой скорого отмирания государства (и права!). Мне кажется, это короткое замыкание присутствует у Ленина (особенно в «Государстве и революции»), что еще вовсе не помогает осмыслить переход к его институциональным и юридическим аспектам. Однако весь опыт ХХ века обязывает нас сегодня тщательно переосмыслить различие между партиями, общественными движениями, государственными учреждениями.

Что касается актуальности наследия, по-видимому, оно очевидно. Актуальность Маркса – это актуальность Капитала и критики политэкономии, актуальность понимания внутренней и обезличенной логики капитала как «social killer». Это также актуальность рыночной глобализации. Перед глазами Маркса разворачивалась викторианская глобализация: развитие транспортных средств, коммуникаций (железных дорог и телеграфа), урбанизации и финансовой спекуляции, современной войны и «индустрии уничтожения». Мы живем в эпоху, которая во многом напоминает его эпоху, – вместе с новой технологической революцией (интернет и астронавтика, спекуляция и скандалы, глобальная война и т.д.). Но там, где большинство журналистов всего лишь описывают поверхность вещей, марксистская критика помогает нам понять их логику, логику расширенного воспроизводства и ускоренного накопления капитала. В особенности она помогает нам добраться до самих основ кризиса цивилизации: общего кризиса системы, кризиса, связанного с нарастанием хаоса и вызванного тем, что закон стоимости, – сводящий все богатство к товарному накоплению, а меру людей и вещей – к времени абстрактного труда, – становится все более «бедственным» (как выражается Маркс в «Grundrisse»). Так что частичная рационализация труда и техники сопровождается возрастающей глобальной иррациональностью. Яркий тому пример – социальный кризис (всеобщее производство исключения и бедности, отсутствие свободного времени) и кризис экологической (невозможно распоряжаться природными запасами в масштабе столетий и тысячелетий, исходя из требований мгновенного обогащения на бирже или с помощью «Nasdaq»).

За этим историческим кризисом, угрожающим будущему планеты и человечеству как роду, стоят внутренние пределы капиталистических отношений собственности. Тогда как обобществление труда как никогда приобретает важность, приватизация мира (не только предприятий, но и услуг, пространства, знания, всего живого) становится тормозом для развития и удовлетворения потребностей. Наоборот, требование качественных коммунальных услуг, социальных служб, доступа к «общему достоянию человечества» (в области энергетики, доступа к земле, воде, образованию) выражает требование новых общественных отношений.

2. Каковы основные теоретические проблемы, которые надо решать марксизму сегодня?

Я скажу о проблемах, которые нуждаются не столько в разрешении, сколько в работе над ними. Ибо их разрешение лежит не в области чисто теоретической, а в области практики. Если оно существует, то будет результатом осмысления и опыта миллионов и миллионов людей. В свою очередь, есть вопросы, которые надо поставить заново и разработать их в свете опытов целого столетия, коих не могли себе вообразить ни Маркс, ни Энгельс, ни какой-либо еще отец-основатель.

Во-первых, вопрос экологии. У Маркса есть критика абстрактной концепции одностороннего прогресса (на первых страницах «Grundrisse»), а также мысль о том, что – в рамках капиталистических социальных отношений – всякий прогресс имеет обратной стороной опустошение и упадок (по поводу сельского хозяйства при капитализме). Но ни он, ни Энгельс, ни Ленин, ни Троцкий по-настоящему не вводили понятия порога и ограничений. Логика полемики против реакционных мальтузианских течений подталкивала их делать ставку на изобилие с целью разрешения трудностей. Однако развитие научных знаний заставило нас осознать риски необратимости и различия масштабов. Никто не ручается сегодня за то, что ущерб, нанесенный экосистеме, биологическому разнообразию и климатическому равновесию, может быть восстановлен. Так что следует поубавить некоторую прометеевскую гордыню и припомнить (как подчеркивал Маркс в «Парижских рукописях» 1844 года), что если человек – это «человеческое естественное существо», то в первую очередь это существо естественное, а значит, зависимое от своей экологической ниши. Как марксистская критика может насыщаться сегодня работами, возникшими в других исследовательских областях (например, работы Георгеску-Ротген), так за эти последние годы мы видим, как развивается важная «социальная экология», вдохновленная марксистской критикой (Беллами-Форстер в Соединенных Штатах, Жан-Мари Аррибей или Мишель Юссон во Франции и многие другие).

Во-вторых, представляется важным осмыслить стратегические последствия текущих изменений в пространственно-временных условиях политики. Существует богатая теоретическая литература по вопросу о времени, экономических ритмах (циклы, обороты капитала, социальные меры и т.д.), как и о несоответствии социальных времен (или того, что Маркс называл «помехами» [фр. contretemps – букв. противовремя], а Блох «неодновременностью»), о несоответствии между политическим, юридическим, эстетическим временем (к ним следовало бы добавить длительное время экологии). В свою очередь, несмотря на пионерские работы Анри Лефевра, производство социальных пространств вызвало не так много теоретических исследований. Тем не менее глобализация сегодня реорганизовывает пространственные масштабы, перераспределяет места власти, новые способы неравного и комбинированного развития. Дэвид Харви продемонстрировал, что у Маркса имелись интересные наметки в этом направлении, и на их основании он разработал существенный анализ современных форм империалистического доминирования, которое – вовсе не становясь «гладким» и однообразным пространством Империи (как предполагает Тони Негри) – никуда не исчезает, а использует неравное развитие в пользу накопления капитала.

Третья главная тема – это труд и его метаморфозы, как с точки зрения техник управления рабочей силой с помощью процедур механического контроля, так и восстановления отношений между умственным и физическим трудом. Опыт ХХ века фактически продемонстрировал, что формальной трансформации отношений собственности не было достаточно для того, чтобы покончить с отчуждением в труде и трудом. Некоторые из этого сделали вывод, что решение лежит в «конце труда» (или исходе (бегстве?) из царства необходимости. У Маркса двойное понимание понятия труда: антропологическое понимание, в широком смысле слова, обозначающее отношение трансформации (или «метаболизм») между природой и родом человеческим; и специфическое или узкое понимание, подразумевающее под трудом принудительный труд и в частности форму наемного труда при капиталистической общественной формации. По отношению к этому узкому значению, можно и нужно поставить перед собой цель освободить труд и освободиться от труда, обобществить доход, чтобы прийти к отмиранию формы заработной платы. Но тем не менее нельзя удалить «труд» (даже если называть его как-то иначе) в широком смысле – как деятельности по апроприации и трансформации естественной среды. Таким образом, речь идет об осмыслении форм, при которых эта деятельность могла бы стать творческой, поскольку довольно сомнительно, что может существовать освобожденная и полная жизнь, если сам труд остается отчужденным.

Четвертым главным вопросом является вопрос стратегии (или стратегий) с целью изменения мира. Действительно, после кратковременной эйфории или опьянения сразу после падения Берлинской стены и развала Советского Союза безмерные либеральные иллюзии быстро утратили доверие. Социальные и экологические опустошения от «неприкрытой» рыночной конкуренции ежедневно дают о себе знать во всем их объеме. Беспрестанная война и чрезвычайное состояние – всего лишь логическая обратная сторона этого исторического кризиса. Рождение альтерглобалистских движений выражает констатацию банкротства: мир не для продажи, мир – не товар… Менее чем пятнадцать лет спустя после провозглашения окончательной победы капитализма (знаменитый «конец истории», по Фукуяме), широко распространилась идея, согласно которой этот реально существующий мир капитализма – бесчеловечен и неприемлем. В свою очередь, существует довольно сильное сомнение касательно средств его изменения, если мы не хотим повторять неудачи и карикатуры социализма ХХ века. Нужно, таким образом, не отказываясь от понимания центрального места классовой борьбы в противоречиях системы, осмыслить множественность этих противоречий, этих движений, этих действующих лиц, осмыслить их союзы, осмыслить взаимодополняемость социального и политического, тем не менее, не смешивая их, снова обратиться к проблематике гегемонии и единого фронта (оставленного на стадии разработки в дебатах III Интернационала или «Тюремных тетрадях» Грамши), углубить отношения между политическим и социальным гражданством… Обширная программа, в которой можно продвинуться только с привнесением нового опыта борьбы и организации.

Конечно (и это уже подспудно содержится в предыдущем пункте), для этого нужно оценить весь масштаб феномена бюрократии в современных обществах и ее глубокое укоренение в общественном разделении труда. Бытует мнение, будто феномен бюрократии есть результат исключительно культурно отсталых обществ или же продукт организационных форм (организация в политические «партии»). На самом деле, чем больше общества развиваются, тем больше они производят разнообразные бюрократические формы: государственные бюрократии, административные бюрократии, бюрократии «учености и компетенции». Общественные организации (профсоюзы, негосударственные организации) не менее бюрократичны, чем партии. Напротив, партии (маловажно, называются ли они партиями, движениями, ассоциациями) могут быть средством коллективного сопротивления денежной коррупции и протекционизму средств массовой информации (поскольку бюрократия масс-медиа – это тоже новая форма бюрократизации). Так что решающее значение приобретает осмысление средств депрофессионализации власти и политики, лимитирование совмещения избирательных мандатов, упразднение материальных и моральных привилегий, обеспечение сменяемости кадров. В этом деле нет абсолютного оружия или противоядия. Речь идет о мерах бдительности и ограничении бюрократических тенденций, но истинные решения зависят в долгосрочной перспективе от радикальной трансформации разделения труда и радикального уменьшения принудительного рабочего времени.

Для работы над этими вопросами существуют – часто не замечаемые или забытые –важные ресурсы у Маркса и в марксистской традиции. Но также есть другие интеллектуальные инструменты, происходящие из других течений мысли – критической экономики, социологии, экологии, гендерных, постколониальных исследований, психоанализа. Мы продвинемся вперед, лишь ведя диалог с Фрейдом, Фуко, Бурдье и многими другими.

3. Кто представляет собой наиболее значительных марксистских мыслителей за последние десятилетия? В чем состоит их вклад в развитие марксизма?

Составление списка награжденных, хит-парада или перечисление лучших учеников марксистской школы довольно бесполезное занятие. С одной стороны, потому что распространение умственного труда и общий рост культурного уровня приводит к тому, что больше нет «властителей дум» или «выдающихся интеллектуалов» (какими еще были Сартр, Лукач...). И это скорее хорошо, это знак демократизации интеллектуальной жизни и теоретических дебатов. Поэтому перечислять сегодня выдающиеся лица сложно и чревато субъективизмом. Кроме того, есть намного больший слой работ и исследований, вдохновленных Марксом и марксистами, в самых разнообразных областях и отраслях знания, от лингвистики до экономики, включая психологию, историю, географию… Следовало бы перечислить десятки имен, подчас уточняя область компетенции авторов, ибо мечта о «всеобъемлющем интеллектуале», возможно, стала иллюзией, но выиграл «коллективный интеллектуал».

Есть и другая причина, которая еще более усложняет точный ответ на ваш вопрос. Чтобы ее осознать, достаточно перечислить несколько больших имен из истории социалистического и коммунистического движения: Маркс, Энгельс, Каутский, Паннекук, Жорес, Роза Люксембург, Ленин, Троцкий, Бухарин, Грамши… Все они были «органическими интеллектуалами» социального движения, активистами, неразрывно связывающими теорию и практику. Однако сталинская реакция на международном уровне и поражения рабочего движения привели к длительному разрыву между теорией и практикой. Этот вопрос стал центральным в небольшой книге Перри Андерсона о «западном марксизме», вышедшей в 1970-х. Ради сохранения свободы мысли и теоретической деятельности интеллектуалы – за несколькими достойными уважения исключениями – в большинстве своем держались на осторожном расстоянии от активистской борьбы, но когда они становились на этот путь, они часто были вынуждены пожертвовать своими убеждениями и теоретической работой. История французских интеллектуалов в их отношении к коммунистическому движению – это история такой трагедии: трагедия Поля Низана, Анри Лефевра, сюрреалистов, Пьера Навилля, Арагона, многих «попутчиков». В 1960-х годах, чтобы высвободить свои теоретические исследования от опеки и предвзятой ортодоксии, Альтюссеру пришлось теоретически четко разграничить теорию и практику.

Мы можем надеяться выйти сегодня из этого смутного периода. Альтерглобалистское движение – это повод для новой встречи между возрождающимися общественными движениями и живым теоретическим поиском, лишенным комплексов и цензуры. Это, без сомнения, новое свидание, которое нельзя пропустить.

4. Ваше отношение к проблеме диалектики в марксизме?

Вопрос слишком обширный, он заставил пролиться уже немало чернил, чтобы сходу дать на него сжатый ответ. Я ограничусь лишь несколькими общими замечаниями.

В то время как в XIX веке у народов Германии, Италии и тем более Российской Империи была потребность в диалектической критике, необходимой им для национального или социального освобождения, французская консервативная идеология после июля 1848 года и Коммуны сделала всё, чтобы избавиться от диалектической критики. Против «случайной встречей с материализмом», как это изящно нарек Альтюссер в своих поздних работах, во Франции боролись еще даже до знакомства с Марксом. А «неуловимый марксизм» Геда и Лафарга был сразу же окрашен в позитивистские тона. Для него было трудно перейти от классификационной логики дефиниций к динамичной (диалектической) логике детерминаций, каковую Маркс мастерски применил в «Капитале». Модному в 1960-х годах структурализму в самых ригидных формах удалось продолжить это вытеснение, предлагая для мысли окаменелые структуры, лишенные событий, субъективности, истории в той мере, в какой реальная история века становилась мучительной для осмысления.

Ортодоксальный марксизм, выстроенный с 1930-х годов сообразно государственным интересам торжествующей сталинской бюрократией, воспользовался этим положением, чтобы установить фактическое господство возведенного в догму и канонизированного «диамата». То было второе умерщвление диалектики, нечто наподобие Термидора в теории, предпосылки которого стали очевидны уже с осуждения психоанализа и сюрреализма во время злополучного харьковского съезда, доктрина которого была закреплена в приснопамятной брошюре Сталина «О диалектическом и историческом материализме». Таким образом, «диалектика» становится формальной металогикой, государственной софистикой, пригодной для любого случая и в особенности что касается уничтожения людей. Диалектика критического сознания (диалектика Лукача, Корша) отступила тогда перед императивом государственного интереса.

Эта реакция в теории сочетается с другим процессом, в частности во Франции. Под предлогом (в некоторой степени и до определенного момента) справедливой защиты рационализма и Просвещения против мифологических сумерек, своего рода Народный фронт в философии дополнил Народный фронт в политике, скрепляя антифашистский пакт под руководством буржуазии. Эта апология недиалектического Рассудка была также посмертной победой священного картезианского Метода над диалектиком Паскалем. Даже Лукач, который до своего текста 1926 года (совсем недавно найденного) в защиту «Истории и классового сознания», посвященного спонтанности и сознанию, противостоял трибуналу своих хулителей, в то время написал книгу, которая не является его лучшим произведением, «Разрушение разума» (она появилась только после войны). На самом деле победа бюрократической контрреволюции требовала бинарной логики («кто не с нами…»), «третьего не дано»: борьба на два фронта, пусть даже асимметричная, невозможна. Подобная логика запугивания и внушения чувства виновности привела к множеству политических поражений (во время интервенции в Венгрию, Чехословакию, Польшу и сравнительно недавно в Афганистан).

Возможно, мы присутствуем при возрождении диалектической мысли. Это было бы хорошим знаком. Знаком того, что обстановка меняется, и вновь крепнет работа по противостоянию гимнам сотрудничеству всех со всеми, желающим любой целой нас «позитивировать», против риторики консенсуса и всеобщего примирения. Для этого имеются серьезные и глубокие причины – настоятельная потребность в критической и диалектической мысли, привнесенной духом времени.

Прежде всего, историческая причина. После трагедий минувшего столетия мы больше не можем плавать в тихой реке линейного прогресса, не обращать внимания на грозную беньяминовскую диалектику прогресса и катастрофы. Тем более в условиях, приведших к дестабилизации мира за последние два десятилетия. Эта потребность в диалектике выражается и в потребности критической экологии, способной воевать на два фронта, – против блаженств рыночной глобализации, а также против сумеречных искушений «deep ecology».

Обновление категорий диалектической логики в свете научных споров вокруг детерминистского хаоса, теории систем, холистических или комплексных причинностей, логик живой природы и возникновения упорядоченности (при условии осторожного продвижения от одной сферы к другой) ставит на повестку дня обновленный диалог между различными исследовательскими областями и новый анализ диалектических логик. Безотлагательная потребность осмыслить глобализацию с точки зрения тотальности (открытой тотализации), чтобы исследовать новые обличия позднего империализма и политически вмешаться во все более неравное и как никогда рассогласованное развитие планеты.

Безотлагательная потребность осмыслить столетие с точки зрения рассогласованного, социально произведенного пространства/времени и осмыслить особую политическую темпоральность, неодновременность и «помехи» [contretemps] вместо неспешного размышления об истории согласно линейным хронологическим категориям «post» и «ante» (посткапитализм, посткоммунизм…).

Безотлагательная потребность осмыслить действительный прогресс с точки зрения развития (или «перевозрастания» [transcroissance], по словам Троцкого), а не накопления или «роста без развития», что убедительно критиковал уже Лефевр.

Наконец, ослабление холодной войны и сложное взаимодействие многих конфликтов требует выйти из бинарной логики «лагерей» с державной гегемонией родины-матери (пусть даже это родина реально несуществующего социализма) и отказаться от принципа «третьего не дано», чтобы стратегически сориентироваться в таких конфликтах, как конфликты на Балканах или в Персидском заливе.

Если подтверждается эта актуальность диалектической мысли, нужно ждать (и только порадоваться), что завтра или послезавтра, после «Черной книги коммунизма» и «Черной книги психоанализа», появится «Черная книга диалектики». Это означало бы, что антагонистическое противоречие не было ни нейтрализовано, ни растворено в «оппозиции не противоречия, а корреляции». Это также означало бы поражение фетишизма совершившегося факта, устранения возможного ради обедненной реальности. А «философия отрицания», работа негативного, с точки зрения тотальности, непредвидимые «скачки», которыми восхищался Ленин на полях гегелевской «Логики», не были окончательно покорены.

Поскольку сквозь диалектику виднеется революция. Лукач, написавший книги «История и классовое сознание» и «Ленин», это хорошо понимал. Тогда, действительно, вопрос находился в средоточии бури, в те кризисные годы, которые логично были и годами диалектического напряжения.

5. В 90-х годах было широко распространено мнение, что противостояние труда и капитала перестало быть главным конфликтом современных обществ. Согласны ли Вы с этим?

Можно по-разному подойти к этому вопросу. Широко распространенное мнение часто использовало в качестве довода социологическое развитие и свидетельство того, что в развитых странах среди активного населения часть промышленного пролетариата относительно уменьшалась. И это реальность (во Франции данное число сократилось с 33% до 25%), но это еще четверть активного населения; а на международном уровне происходит скорее глобальный рост городского пролетариата. Впечатление падения или даже исчезновения пролетариата часто питается узким, даже «рабочистским» определением социальных классов, отталкиваясь от классификационных социологических категорий. Однако у Маркса речь идет не о позитивистской социологии классов, а о динамичном социальном отношении, где классы существуют только в своей борьбе. Если рассматривать отношение к собственности на средства производства, форму и уровень дохода и заработной платы, место в общественном разделении труда, большинство работников так называемой «сферы обслуживания» (среди которых все больше и больше женщин) являются пролетариями в первичном смысле слова, который придавал ему Маркс: в 1848 году парижский пролетариат, о котором говорится в «Классовой борьбе во Франции», отнюдь не был промышленным, а скорее близким к цеховому ремесленничеству. Таким образом, часто путают ослабление организации и классового сознания (как следствие политических и общественных поражений) с окончательным угасанием классовой борьбы. Исходя из этого, самое пристальное внимание следует обращать на препятствия, существующие ныне в этой организации и в этом сознании: приватизация и индивидуализация общественной жизни, гибкий характер труда, индивидуализация рабочего времени и форм оплаты, давление безработицы и нестабильности, рассредоточение промышленности и изменения в организации производства…

Тем не менее, отношение капитал/труд остается центральным в современных обществах. В свою очередь, я бы не использовал термин «главный конфликт», поскольку он склонен сводить другие противоречия к «второстепенному» положению. Существует скорее ряд противоречий, которые не принадлежат к одной временности (или к одному историческому масштабу), но которые тесно связаны (или, как говорил Альтюссер, «сверхдетерминированы» – под господствующей логикой капитала): гендерные отношения (или отношения полов), отношения между природой и человеческим обществом, отношения между индивидуальным и коллективным. Настоящая проблема – сочленить эти противоречия.

Почему профсоюзы, феминистские движения, экологические объединения, культурные организации настолько спонтанно сближаются на Социальных форумах? Да потому что великим объединителем этих различных противоречий является сам Капитал и всеохватная коммодификация, пронизывающая целое социальных отношений. Но это сближение должно проходить в уважении специфических особенностей различных движений.

Кроме того, в этом вопросе присутствует измерение идеологической борьбы. Если согласиться с таким социологом как Бурдье, что социальные отношения схватываются не только в естественном состоянии, но и конструируются с помощью представлений, надо чтобы эти представления имели реальную основу. Представление социального в терминах классов имеет твердые основания, как теоретические, так и практические. Кстати, довольно странно, что часто спрашивают о существовании или несуществовании пролетариата, но никогда не спрашивают о существовании буржуазии или крупных собственников: достаточно хотя бы изучить распределение прибыли и привилегий, связанных со служебным положением, чтобы убедится в их существовании! Подчеркивание актуальности классовой борьбы имеет очевидную цель – создать солидарность, которая была бы выше расовых, национальных, религиозных и прочих различий. Те, кто больше не хотят слышать о борьбе классов, получат взамен борьбу племен и этносов, религиозные войны и общинные конфликты. И это будет необычайный регресс, который, к сожалению, уже происходит в нынешнем мире. Интернационализация классовой борьбы – материальная (а не чисто моральная) основа интернационализма как ответа угнетенных на рыночную глобализацию.

6. Какие связи существуют сегодня между марксистской теорией и массовыми движениями трудящихся? Как Вы относитесь к широким современным социалистическим движениям и к тому, что в отличие от политических партий они кажутся более способными вести борьбу против капитализма? Что Вы думаете о будущем партий как таковых, и что необходимо для создания интернациональной организации?

Думаю, в своей основе («критика политэкономии» и накопления капитала) марксистская теория остается самым эффективным инструментом противодействия либеральной глобализации и ее последствиям. Ее актуальность, как я уже говорил, это актуальность самого Капитала. Кроме того, большинство общественных движений вдохновляется ею, даже если об этом не подозревают. Историк Фернан Бродель уже обращал внимание, насколько критические категории марксизма пропитали наше знание о современном мире, даже среди его противников. А философ Жак Деррида подытожил эту актуальность в 1993 году (время не совсем благоприятное для марксистской теории!) такой формулировкой: «Нет будущего без Маркса». Вместе, против, по ту сторону… Но не «без»! Эта теория – не последнее слово в понимании современных обществ, но прохождение через нее остается обязательным. Парадокс в том, что либеральные идеологи, которые хотели бы относиться к Марксу как к вышедшей из моды, устарелой, отжившей свое «мертвой собаке», не могут противопоставить ему ничего лучшего, чем возврат к классическим экономистам, к политической философии XVII века или к Токвилю. Конечно, Маркс – сын своего времени. Он разделял вместе с ним некоторые иллюзии, что касается науки и прогресса. Но природой предмета, к критике которого он обратился, – а именно накопление капитала и его логика, – он превзошел свое время и предвосхитил наше. Вот в этом он остается нашим современником, намного более молодым и стимулирующим, чем многие псевдоновинки, выходящие из моды уже на следующий день после своего появления.

Что касается «широких социалистических движений», то надо разобраться, что мы вкладываем в это понятие. Возможно, мы находимся в самом начале теоретической и практической реконструкции освободительных движений, после столетия ужасных трагедий и поражений. Иногда создается такое впечатление, будто мы начинаем с нуля. Такая партия как Партия труда Бразилии, возникнув в начале 1980-х в момент падения военной диктатуры, будучи продуктом ускоренной индустриализации 70-х годов, могла бы напомнить великую немецкую социал-демократию до войны 1914 года: она обладала таким же массовым характером и похожим идеологическим плюрализмом. Но мы в начале XXI века, прошел ХХ век, и его не смоешь. Таким образом, ПТ менее чем за четверть века прошла процесс ускоренной бюрократизации и была включена в игру современных противоречий, в соотношение сил, связанное с местом Латинской Америки в реорганизации империалистического господства и т.д.

На первый взгляд, для сопротивления и оппозиции общественные движения выглядят более эффективными и более конкретными, чем партийные организации. Их возникновение обозначает начало нового цикла практической работы, без чего ничего бы не было возможно. Но так же как и Маркс упрекал своих современников в «политической иллюзии», состоящей в вере, будто завоевание гражданских и демократичных свобод является последним словом в человеческой эмансипации, сегодня мы можем констатировать «социальную иллюзию», согласно которой социальное сопротивление либерализму является – при отсутствии политической альтернативы – нашим непреодолимым горизонтом. Это «левый» вариант «конца истории». Тем не менее, кризис капитализма, угрозы, которые он создает для будущего человечества и планеты таковы, что альтернатива, отвечающая уровню поставленных задач, просто настоятельна. Здесь речь идет о проблеме политического проекта и стратегии, выставленных определенными силами. Или же мы серьезно боремся за такую альтернативу, или же мы удовлетворяемся давлением на существующие социал-либеральные силы, «восстанавливаем равновесие» левых, смещающихся все больше вправо, и тогда следуем от деморализации к деморализации. Чтобы построить настоящую альтернативу – и для этого понадобится много времени, поскольку склон, который нужно преодолеть, довольно крутой – нужно иметь терпение, убеждения, твердость без сектантства, иначе мы будем погублены совершенными под предлогом «реализма» бесперспективными авантюрами, или же деморализованы бесконечной чередой разочарований.

Что касается интернационального движения, это еще более широкий вопрос. Некоторые сегодня сравнивают альтерглобалистское движение, его мировые или континентальные социальные форумы с началом Первого интернационала: встреча профсоюзов, общественных движений, политических течений, между которыми трудно провести границу. Все это действительно есть. И капиталистическая глобализация – это ее позитивная сторона – подталкивает к интернациональному сплочению движения (как всемирные выставки XIX века предоставляли случай для собраний, из которых и вышел Первый интернационал). Но есть одно отличие. А именно то, что имел место ХХ век. И политические расколы и течения, будучи продуктами этого опыта, не исчезнут одним махом. Так просто не начнешь все сначала. Вот почему так позитивны и необходимы те дискуссии и встречи, что происходят на Социальных форумах. Никто не может предсказать сегодня, что из этого выйдет. Это будет зависеть от борьбы, от текущего политического опыта как, например, в Латинской Америке или на Ближнем Востоке. Мы еще далеки от прохождения этого первого этапа реконструкции. Существует возможности расширения в Азии, в Африке. Но условием и доказательством зрелости этого движения будет его способность поддерживать единство в действии, не ограничивая и не подвергая цензуре необходимые политические дебаты. Ясно, что первая фаза сопротивления, то, что я называю «утопическим моментом» (по аналогии с зарождающимся социалистическим движением 1830-1840 гг.), завершается. Формулировка «изменить мир, не приходя к власти», довольно скоро устарела, получив некоторый отклик (особенно в Латинской Америке, но не только). Сегодня речь идет о том, чтобы прийти к власти, чтобы изменить мир. В Латинской Америке трудно представить себе Социальный форум, где бы избегали политических вопросов и отказывались бы подводить сравнительный итог бразильского, венесуэльского, боливийского… и кубинского опытов! И трудно себе представить Европейский форум, где бы не обсуждалась европейская альтернатива либеральному и империалистическому Европейскому Союзу.

Перевод с французского - Андрей Репа